| Уважаемые
посетители!
Подписаться на бумажную версию журнала "ПРОСТОР"
можно с любого следующего месяца по каталогам: "Казпочта" и "Евразияпресс"
Подписной индекс 75796
Электронный адрес редакции:
[email protected]
|
Мухтар Магауин родился
в 1940 году. Закончил КазГУ. Лауреат многочисленных республиканских
и международных премий, в том числе лауреат Турецкой международной
премии «За заслуги перед тюркским народом». Г. Мусрепов, оценивая
талант М. Магауина, поставил его в один ряд с Мухтаром Ауэзовым
и назвал статью о нем «Екі Мухтар». Т. Сыдыков так писал о писателе:
«Мухтар стремительно вошел в большую литературу, на всем скаку,
с ходу овладев всем художественным мастерством». Нельзя более точно
охарактеризовать всю художественную натуру творца.
Проза Мухтара Магауина привлекает к себе прежде всего скрупулезным, детальным
знанием не столько истории казахского народа, сколько подробностей
этнографического уклада его жизни. Сюда входят и народные знания
в области ремесел, промыслов, охоты, ветеринарии, разведения и содержания
ловчих птиц, охотничьих собак, скаковых лошадей. Сюда входит и музыкальное,
песенное творчество. Даже из этого простого перечисления знаний
писателя можно сделать вывод, что основой авторской концепции мира
и человека является идея познания. Познания человеком мира, себя
через рациональное знание (опыт разума), чувственное (опыт чувства)
и духовное (опыт духа). Познание же по сути своей является актом
творчества. И мы можем говорить о концепции человека, познающего
мир и творящего мир красоты, гармонии, истины. Эту концепцию не
нарушают ни избранный в данный момент писателем жанр, например,
романа или повести, ни предлагаемая писателем тема, например, историческая
или анималистическая. Но что образует эту концепцию? Что образует
этого познающего и творящего человека? Прежде всего – духовные эманации
народа. «О Всевышний, все проходит, все меняется в мире, жизнь течет
как река, но пока живет народ, пока у матерей родятся дети – не
умрут и добрые обычаи, идущие от дедов и прадедов!» – эти слова
Мамая, героя повести «Судьба скакуна», полностью определяют философскую
концепцию всей художнической идеи Мухтара Магауина.
В этой повести автор представляет двух героев – атбеги Мамая и скакуна
Наркызыла. Первый является хранителем народных знаний и народной
мудрости. Второй – выражением творца с присущими тому характером
и судьбой. «Бурная жизнь, полная борьбы и огня, а конец – мучительный
и жестокий», – предвидит жизнь Наркызыла Мамай, которому все известно
о Предопределении. Сколько в степи было скакунов, Наркызыл – один
из них. И ему не уйти от общей судьбы.
Когда атбеги Мамай на байге впервые увидел Наркызыла, то «сердце
его дрогнуло». У коня, как сразу определил старик, был нрав «не
строптивый, скорее, кроткий, поскольку норовистость вообще не в
характере скакуна. И дело не в нетерпении. Просто красный конь не
может идти с кем-то вровень. Только впереди». Мамай получает коня,
и дальше начинается священнодействие опытного и искусного атбеги,
которое подробно описывает писатель: «Мамай сбросил с себя просторный
чапан и накинул на скакуна. Отвязав шылбыры – длинные поводья, употребляемые
для привязи лошади на стоянке, – Мамай накрепко перетянул ими туловище
коня, старательно укутав спину и бока. После этого он взял коня
под уздцы и потянул за собой, но обессиливший скакун не сделал и
шага. …Мамай вынул из кармана складной нож и срезал три тонких ломтика
жира. Потом он раздвинул судорожно сведенные челюсти коня, вынул
изо рта у него удила и, приговаривая «Мох… мох…», принялся заталкивать
в угол рта, из которого сочилась густая слюна, ломтик сала. Старый
атбеги быстро нагнулся, руки его с сочным хрустом рвали только-только
начавшую покрываться мелкими цветочками белую полынь. Он мял и растирал
ее листья между ладоней, выдавливая зеленый сок. Затем подносил
свои ладони к голове коня. И, не давая разжать тому челюсти, заставлял
вдыхать горький, терпкий аромат. Красный конь неуверенно сделал
два-три шага». Запаленный в байге конь не околел, его выходил атбеги:
«Мамай боялся задержки мочи у коня, но, массируя ему пах, добился
своего. В течение четырех дней, предварительно растерев коню голени
в нижней части, он попеременно из всех четырех ног спускал кровь,
очищал их от застоя. Потом надел на ноги коню торбы из плотной мешковины,
наполненные холодной и вязкой глиной. …Кормил травой – по стебелечку,
поил водой – по тостагану». Как М. Магауин точен, последователен
в описании несравненного искусства атбеги, это впору только этнографу.
Сам набожный и при этом суеверный, Мамай не терпел богохульства
и высокомерия. Этому учил своего внука, который уже доставил ему
огромную радость и огромное огорчение, – в университете научная
работа внука-студента заняла первое место. Писал ему: «Не старайся
в каждодневной суете быть на виду; только в большой байге, когда
испытывается честь и совесть джигита, вступай в битву», твердил:
«Не старайся опередить, не обгоняй!»
По М. Магауину жизнь – это байга, это «испытание, когда на чашу
весов ложилась честь – не одного коня, даже не одного аула, а –
случалось – всего народа. Честь и гордость, достоинство и благородство,
мужество и стойкость духа – вот чем была для степи во все времена
байга!» Жизнь испытывает в человеке именно эти качества. Что помогает
побеждать в байге? Не только физические качества – выносливость,
скорость и сила дарят победу, прежде – характер: «Быть не просто
первым – быть первым, ушедшим далеко! Драгоценное качество. Но на
радость оно или на муку?» М. Магауин подводит черту: «Однако старый
Мамай в тот момент не подумал о том, что судьба тех, кто далеко
обогнал остальных, большей частью одинакова, будь то конь, будь
то человек». Люди завистливы. Они не переносят чужого успеха, даже
конская слава гложет их: «Так не скачут. Так никто не скакал. Так
не положено скакать!» Конь охромел навсегда. Но умер Мамай, иначе
он сразу бы определил, в чем дело: «Он связал бы коню три ноги,
уложил его на бок и скрупулезно осмотрел – ощупал больную ногу.
…И вспомнилось бы ему слышанное в давние годы. Вся беда – в иголке
у рогообразного отростка головки плечевой кости…» Но нет Мамая.
И Наркызыла «теперь ждал не ипподром, а мясоконсервный комбинат».
Привыкший быть впереди, Наркызыл «и в убойный цех обречен был войти
первым». Было бы иначе, знай он о таком конце, уготованном судьбой,
спрашивает автор и отвечает: «Мне думается, все равно он стремился
бы вперед, только вперед. Поскольку выложиться без остатка, выдать
все, что дано тебе природой, – разве это не свойство всех без исключения
скакунов, которого они лишаются только вместе с жизнью?..»
Итак, человек по сути своей – борец, мир – это арена его борьбы
за право быть человеком. Ибо человек отстаивает «честь и гордость,
мужество и достоинство, благородство и стойкость духа». В борьбе
человеку помогают знания, умения, навыки, определяет исход схватки
– характер. Но все это было уже Предопределено, жизнь человека и
его смерть – во власти судьбы.
Логическим продолжением этой темы является повесть «Змеиное лето»,
хотя и написанная раньше повести «Судьба скакуна». Магауин выводит
героя – подростка Едиге. Мальчик полностью погружен в процесс активного
освоения жизни. Он уверен, как и старики, рассказывающие про силу
и мощь его прадеда Жанибека, его мастерское владение искусством
камчигера, что «сила нужна человеку. Быть сильным – это благо».
Сила – это и физическая мощь и сила характера, внутренних позиций
человека. Те же, кто не борется, пишет далее М. Магауин, «всю жизнь
будут маленькими, мелкими, ничтожными». Правда, при этом старики
вздыхают: «Эх, жизнь! Сильным тоже приходится нелегко в этой жизни».
Мальчик тоже вздыхает, но пока только в подражание им. Едиге восторженно
думает о сноровке и поразительном искусстве найзагеров и камчигеров.
И сам пытается овладеть камчой. Перед ним только открывается мир,
ясный, понятный: «Перед Едиге внизу раскинулся районный центр; он
просматривался с холма так ясно, будто мальчик держал его на ладони.
…Кругом красота и покой, простор и небо». Мир открывался мальчику
еще через книги, Едиге читал их, впитывал мудрость, сравнивал то,
что читал, и то, что видел; с трепетом внимал рассказам своего деда
Мамая и его друга Усы о временах прошлых, о жизни, о людях и скакунах,
о событиях героических и подлых. Так в нем прокладывается нравственно-рациональная
ось человеческой жизни. В диалоге Усы и Мамая заключена вся философия
жизни М. Магауина:
« – Чего нам бояться? Умрем, в тот же миг погрузимся в черную, беспросветную
мглу. Ни чувств, ни мыслей. Это и есть смерть… У Бога нет с мертвых
спроса, мертвые не ответчики… – говорил Мамай.
– По-твоему, выходит, пока человек топает по земле, он может делать-творить
все, что ему в голову взбредет?
– Надо стараться выполнить то, что замыслил, что решил».
Таким образом, смыслообразующей ценностью тут выступает человеческий
акт творения через осуществление собственной цели.
Есть ли цель у Едиге? Его всего переполняет чувство жизни, он полон
и захвачен ею. Жить, познавая как можно больше, приобретая знания
и умения, причем все в превосходной степени. Быть первым, быть лучшим
– естественное желание подростка.
Мальчик действительно – первый из первых в школе, он мастерски овладел
искусством камчигера, стрелка и рыболова. Едиге великодушен, прямолинеен,
норовист, он умеет восхищаться: у него «замирает сердце перед мастерством,
перед искусством другого человека». Позабыв, что Меркена он считал
до этого «глуповатым, даже без царя в голове и даже шутом», Едиге,
увидев его искусство джигитовки, теперь не может его не уважать:
«Искусство есть искусство, лихость есть лихость, ловкость есть ловкость».
Опасности жизни подстерегают мальчика, то чуть конь не понес и едва
не погубил. Второй раз испытала Едиге река. Хотя перед купанием
в ней ему «явилась странная мысль: «Утону, бабушка найдет, где…»
Река приняла Едиге поначалу ласково в «теплой как парное молоко
воде», «заключала его в свои объятия», «с любопытством наблюдая
за ним: что-то мальчик дальше сделает?» «Едиге отважился измерить
глубину». Она оказалась смешной – всего-то в человеческий рост.
И мальчик решил плыть «вперед, к настоящей глубине». У реки, в обманчивой
видимости которой такое мелкое дно, оказалось сильное течение. Оно
уносило мальчика. Его пронзил ужас. «Никто не заставлял его …искать
глубокие места. Сам, по собственной воле, оказался тут, самому и
находить выход из положения». Выход один – «но нужно, нужно двигаться
вперед, нужно! Иного выхода нет». Когда он глянул в воду, то обрадовался:
в прозрачной воде дно так близко. И он решил встать на ноги. Река
его опять обманула, он стал захлебываться в воде. Тут его осенило
– нужно лечь на спину, успокоиться и просто отдаться течению, отдыхая
и набираясь сил. Едиге так и поступил. Радость переполнила его.
Он познавал тайны жизни. Мир открывался своей необъятностью и загадочностью.
И «мальчик почувствовал в теле легкость, она влилась в него свежими
силами, верой в то, что он доплывет до берега и вообще осуществит
все-все свои замыслы и мечты; какие – он еще не знал, но когда они
у него появятся, он их осуществит обязательно. Он плыл и плыл –
уверенно и спокойно. Всего себя подчинил одному – беспрерывному
движению, которое давало ему все новые и новые силы».
Теперь мы легко обозначим концепцию мира и человека, предлагаемые
писателем. Жизнь – это река, в которой бурлят страсти человеческие,
судьба стережет человека, а смерть – это Ничто. Мир абсурден. Что
же остается делать человеку? Как жить? Чем руководствоваться? Или
«делать все, что в голову взбредет?» Ответ прост: человек должен
– первое: отдаться жизни, второе – обрести цель жизни как смыслообразующую
ценность и идти к ней, чего бы это ему ни стоило. Тогда только человек
выходит из абсурда, а мир во всей своей сложности и тайне становится
ясным и обжитым. Тогда только человек может называться человеком,
тогда только жизнь проходит достойно.
Но философская мысль Мухтара Магауина куда глубже, куда сильней.
Едиге – воспитанник деда и бабки, он впитал их мудрость, их смысложизненные
ориентиры. Но они жили в казахской степи, такой красивой, такой
просторной: «кругом красота и покой, простор и небо, бескрайнее
небо». Мальчик же живет в двух мирах. Первый – это мир Мамая и Орынкуль
– с их традициями, обычаями, поверьями, памятью и верой – который
захватывает полнотой своей и загадками. Второй – это колхоз «Новая
эпоха» и райцентр Сартерек с липовыми сводками, ложными человеческими
отношениями, уродливым внешним обликом. Когда-то здесь стояла густая
стена тугаев, были богатые сочной травой жайляу. Теперь же деревья
вырубили на топливо, а вместо них сгрудились, «будто сбежались на
чей-то зов, дома; кое-где разбросаны, точно в панике разбежались»,
«суматошный беспорядок построек», высыхающая речка, а люди называют
свой поселок пренебрежительно – Котыркала. А в ауле Едиге над серыми
плоскими домами и обветшавшими юртами возвышаются добротный дом
и белая юрта председателя колхоза. В мир Едиге врываются ложь, демагогия,
словоблудие начальника райсельхозотдела товарища Балтабаева, приспособленчество
и трусость председателя колхоза Ерназарова, уже изуродованные в
сути своей дети начальников – Меркен и Жадигер. В Едиге впервые
зарождается ненависть к подлости. Этот второй мир чужд Едиге, мир
этот пуст, потому что нет в нем «такого вот старинного шанырака
с медным обручем, кровати с костяной инкрустацией», «казахского
седла, искусно украшенного серебром»; потому что в нем не признают
духов-аруахов; потому что впрягают в повозку прославленного скакуна
Коксерке.
Вторым героем повести является конь Кужаурын. А «когда-то Кужаурын
был скакуном под стать сказочному тулпару. Им восхищались все окрест».
Во всех скачках Коксерке, так тогда звали скакуна, приходил первым
среди первых скакунов. Долгие годы Коксерке был «первым, только
первым». Но в войну его впрягли в повозку, и он тяжело покалечился.
Все надеялись, что конь поправится, произойдет чудо и станет он
прежним тулпаром. Однако переломленная лопатка срослась неправильно
и выпирала бугром. И стал Коксерке «полным калекой». Постепенно
забылось его имя, к нему прилепилось новое прозвище – Кужаурын.
Вначале его отдали чабанам, но и им нужен быстрый и покладистый
конь. И определили его возить почту раз в пять дней из аула в райцентр.
Тем же летом сел на него Едиге – он подрабатывал в колхозе на каникулах.
Едиге слышал полные восторга рассказы о подвигах и славных победах
Коксерке от деда. Уважение к прошлому коня переросло в любовь к
бедному жануару – Кужаурын стал его другом, его тулпаром. В мечтах
Едиге именно на Кужаурыне достигал вершины славы, мчался по просторам
родной земли, добывая победы.
В тот год – год Змеи – развелось много змей. В аул прибыл товарищ
Балтабаев, и его в конторе ужалила змея. Разгорелся скандал. Бывший
в то время там Едиге, желая поддержать ни в чем не повинного учетчика
Кали, сказал, что «мыши и змеи мигрируют, оказывается, перед и после
землетрясения, а также извержений вулкана».
« – А вдруг правда? – задумался Кали. – Много ведь нынче грохота,
взрывают ведь…
– Молчать! – гаркнул вдруг, взбеленившись, Балтабаев. – Копают,
взрывают, переворачивают ли – вам какое дело? Куда нос суете, куда?
Знайте свою работу!»
Значит, на дворе лето 1953 года. Именно тогда начали испытывать
атомное оружие на многострадальной казахской земле. Мир перевернулся,
недаром Балтабаев кричит: «Копают, взрывают, переворачивают». Но
дела до этого быть не должно: «куда нос суете?» Мир перевернулся.
Гады заполонили землю. У казахов есть поверье, что, убив даже одну
змею, можно попасть в рай. А тварей этих стало несметное количество.
Мир меняется. Он теряет свои краски, становится «серым, беспорядочным
скопищем обветшалых домишек». Мир покидает его суть. Как же М. Магауин
показывает это?
Исполненный ложных мыслей и чувств, будто бы желая улучшить показатели
района, Балтабаев в злобе кричит, что «большевистской сознательности
маловато», а так все есть для «трудового энтузиазма», и приказывает
запрячь Кужаурына и отвезти поломанные конные грабли в поле. Едиге
подчиняется. Он снял с коня дедовское седло, надел на коня хомут.
Кужаурын попятился, но, к удивлению Едиге, «созданный обгонять,
оставлять других позади», он потянул грабли «послушно и усердно».
Но вдруг Кужаурын «понесся во весь опор. Конь скакал, точно кто-то
все глубже и глубже всаживал ему в бок нож смерти». Едиге чудом
удалось спрыгнуть с высокого сидения грабель. Коксерке на всем скаку
сорвался с обрыва...
Итак, если мир был расколот на два, и прежний мир, в котором Коксерке
был победителем, сказочным тулпаром, смыслом жизни, еще был жив,
то теперь он окончательно рухнул, потому что ушла из жизни ее суть
– воля к победе, воля к жизни – Коксерке. Гордость мира, его радость
попраны. Не только стерты все ориентиры, они растоптаны, они погибли.
Осталась только «новая эпоха» на изъеденной взрывами и населенной
ползучими гадами земле. Вот экзистенциальное отчаяние М. Магауина.
Его человек лишился опоры даже в самом себе: «Едиге, горестно рыдая,
зажав рукой заломившее вдруг правое плечо, прихрамывая, зашагал
прочь. Подальше, подальше от обрыва. Поскорее, скорее, скорее от
смерти».
М. Магауин заканчивает повесть словами: «Детство миновало. Кончились
ребячьи игры. Едиге вступил в настоящую жизнь».
Подлинное бытие закончилось, ибо оно «возможно только вне любых
форм конфликта»*. Наступила эпоха безвременья, эпоха тотального
отчаяния, когда все прежние смыслообразующие ценности погибли. Что
будет с человеком, вступившим в бытие экзистенциальное? С человеком
самобытным, незаурядным, «первым среди первых»? Писатель не дает
пока ответа.
* Философия Зарубежного Востока.
М., 1986, с. 136.
Но «человек, живущий самобытно, мотивирует свою жизнь прежде всего
внутренней необходимостью жить именно так, а не иначе. Он может
осуществить себя несмотря ни на что – ни на давление судьбы, ни
на страх смерти – он не может изменить своему делу или своей идее,
потому что это значило бы изменить самому себе, перестать себя уважать,
перестав в своих глазах быть человеком. Точно так же и творчество
– человек творит не под давлением обстоятельств или злобы дня. Творить
– значит пытаться выразить себя, определяясь внутренней духовностью,
– только тогда возникает красота или истина…»*. Эти слова философа
Дж. Кришнамурти можно отнести к герою следующего произведения М.
Магауина – «Повесть о старом музыканте» – Токсабе.
* Там же, с. 146.
Писатель сразу заявляет о своей установке: «Светлой памяти кюйши
Сугура, домбриста Жунисбая и других старых мастеров, бережно сохранивших
и донесших до нас музыкальное наследие казахского народа, – посвящается».
Умирал старый Токсаба. Его настиг правосторонний паралич, и руки
его, в которых была вся его жизнь и все его искусство, не слушались,
правая вся усохла, а левая, словно осиротевшая, искала что-то и
не находила. По легенде так умирал знаменитый музыкант Байжигит,
правда, Баже посчастливилось взять-таки домбру в руки и сыграть
прощание с жизнью и оставить свой завет живущим. Внук Токсабы понял
по-своему, он подумал, что дед хочет, чтобы он, Нарик, сыграл на
домбре. И Нарик взял домбру. А Токсаба, «судорожно упиравшийся»
от смерти, играл в «бессознательном, беспамятном состоянии», и «живые
его пальцы творили музыку. Потому что сам он был музыкой и вдохновением.
С самого начала и до самого конца».
Начиналось же все так. Отец маленького Токсабы, Жабагы-би, оценив
редкий музыкальный дар сына, пригласил учителем великого Кызая.
Кызай был бедняк из бедняков. Но при этом «жил Кызай всегда привольно
и свободно, был сам себе хозяин. Богатством его были талант виртуозного
мастера и строптивый нрав гордеца». Четыре года провел Кызай в ауле
Жабагы-би, обучая Токсабу всему, что знал сам. Учитель вселил в
мальчика веру в себя, определил ему путь, преподнес как на ладони
целый мир. Между тем «мелодии все свободнее и легче лились из-под
его пальцев, уже и оттенки и переходы ему удавались, и узоры появились
в его исполнении, каких он раньше не ведал». Токсаба с позволения
нелюдимого Кызая стал «уединяться все чаще и чаще, уходил в раздольную,
бескрайнюю, родную степь. Мальчик оттачивал свои любимые, самые
сложные кюи – по кусочкам, по частям, пока не доводил их до мыслимого
в его возрасте совершенства. И так продолжалось из месяца в месяц,
из года в год».
И вот настал день, когда Кызай дал ему свое благословение: «Господь
Бог вразумил меня, раба Божьего, отметил тем, что влил мне в душу
немного мелодий, одарил музыкой, которая всегда звучит во мне. Я
мечтаю о том, чтобы и после моей смерти она звучала, жила, чтобы
мой ученик взял у меня то, чем владею. И чтобы ученик превзошел
учителя. И в вашем ауле я нашел такого ученика. Я передал ему все,
чем богат сам. Если я останусь дольше, то стреножу его. Сердце Токсабы
открылось для музыки, руки стали искусны». Он попросил Токсабу сыграть
кюй Байжигита. Когда юноша посмотрел на учителя, тот заливался слезами.
«Лицо старого ребенка» было в слезах.
Когда сияющий от счастья Жабагы-би преподнес Кызаю дорогие и щедрые
подарки, то старый музыкант лишь улыбнулся «своей детской обезоруживающей
улыбкой»: «Человеку, которому дан талант, Аллах не жалует богатства.
Все мое богатство – девяносто кюев, которые я сохранил в памяти,
это домбра, которую я не обменяю и на девяносто лошадей». Отказавшись
от даров, Кызай сказал, что велик у него соблазн остаться здесь,
и «потому ему ехать лучше прямо сейчас». Он отпробовал кусочек жира
от жертвенной белой лошади и позволил только Токсабе проводить его.
Токсаба смиренно с ним простился и, молча, со слезами на глазах,
смотрел вслед «одинокому несчастному путнику – на дурной лошади,
в поношенной одежде, согбенному, жалкому, старому».
Кызай умер в степи, свободный от всего: имущества, обязательств
или долгов. И могила его была такая же бесприютная, одинокая, и
на ней «вырос куст ярко-красной колючки. В народе говорят, что колючка
растет на могиле злых людей. Мир и вправду перевернулся… Лицо Кызая
хмурилось часто, сердце – никогда! Разве музыка облюбует для себя
сердце злого человека?» Токсаба подумал, что «колючка эта – от гнева…
Когда-то учитель сказал: «Начало жизни – сплошное веселье». Значит,
конец ее…»
Так начинается история жизни и смерти кюйши Токсаба. История его
творчества, побед и поражений.
Сошлемся на мысль философа Дж. Кришнамурти, что «сущность человека
– это любовь, творчество, смерть. Из сущности человека вырастает
и его свобода
как необходимое условие творчества». Все эти категории мы находим
в данном произведении М. Магауина.
Творческий путь Токсабы, предлагаемый писателем, совершенно идентичен
духовному пути исламских суфиев. Вот как его излагает шведский богослов
и ученый Андре Тор в книге «Исламские мистики».
М. Магауин предлагает идею творчества так же, как и суфии путь духа,
в основе которого лежит духовное (творческое) переживание как дар
Свыше*, свойствами которого являются чувство исполненности внутренними
силами и всепоглощающей активности, безраздельно завладевающее человеком.
Искусство духовной практики невозможно освоить одному, лишь своими
силами. Поэтому первой стадией на духовном пути является поиск учеником
своего учителя. В данном случае отец ученика находит ему учителя.
Учителем может быть только тот, кто наставляет не только словом,
не только умением и навыками, но прежде поступками. Идея ученичества
находится в тесной связи с исламским религиозным искательством.
По этой идее учитель должен быть замкнутым и отчужденным, ученик
же, напротив, смиренным и усердным. Исламские суфии понимали, что
брать на себя роль учителя есть тяжкий соблазн для его благочестивого
смирения**. Ведь сказал пророк Мухаммед: «Ученичество таит в себе
соблазн для того, за кем следуют». И старый Кызай бежал от соблазна,
его дальнейшее пребывание в роли учителя таило в себе «великий соблазн»,
по его выражению.
* М. Магауин не однажды подчеркивает,
что музыканты отмечены Божьей благодатью.
** Андре Тор. Исламские
мистики. Санкт-Петербург, 2003, с. 131.
Каждый шаг на духовном пути достается в борьбе с мирским, в отречении
от мирского. Идущий по этому пути не подвластен мирскому закону.
Человек свободен, и он спокоен и радостен, потому что его ориентация
позитивна. «…Быть радостным в бедности, видя великую милость в том,
что Бог дает человеку. Бояться, что Бог лишит ее нас, и радоваться
бедности, …лишение любимо более, чем изобилие, смирение – более,
чем почести, одиночество – более, чем люди»*. Старая, согбенная
фигура Кызая – не тому ли подтверждение. Да и жизнь самого Токсабы
подтвердит в дальнейшем и в полной мере все вышеизложенные вехи
духовного пути: «Он слышал много похвал, видел много почестей, но
и то и другое воспринимал спокойно, даже равнодушно. На подарки
и подношения Токсаба вовсе не глядел, следуя завету Кызая: «Искусство
свое не продавай!» Повторим, что свобода – условие творчества и
его средство. Айтан спрашивает у Токсабы, который в тот период жизни
пошел на поводу у вкусов толпы и тем принизил свое искусство: «Неужели
ты так любишь славу? Тебе важны и тебя чаруют признание и похвалы?..
Подтягивай людей до себя, до твоего, Богом данного, тобой отшлифованного
таланта!»
* Там же, с. 116.
Токсаба, потеряв учителя, обретя любовь своей юной жены Зауреш,
сиротеет. Теперь его ничто не связывало. Но «у него есть Зауреш.
Зауреш и домбра – вот настоящее богатство, вот смысл жизни». Однозначно,
что любовь и творчество становятся смыслообразующими категориями
в мире абсурда.
«Идентификация человека со своими потребностями – наиболее мощная
сила, мешающая человеку понять свою истинную сущность, закрывающая
путь к творчеству. Открытие себя, изменение начинается с разрыва
со всеми искусственными потребностями и привычками», – точка зрения
индуистского мыслителя Дж. Кришнамурти на свободу от мирского полностью
совпадает с позицией М. Магауина.
Кызай, Токсаба, Айтан, Бекжан – великие кюйши – были смиренными
и одинокими. Смирение и одиночество – основные черты личности, приводящие
к творческой зрелости. Одиночество – не самоизоляция, это тотальная
свобода от конфликтов и печали, от страха и смерти. Одиночество
– это пустота, в которой разум делается зрелым. Творчество совершается
не во внешнем мире, а внутри человека. Достигается же невинным,
спокойным и в высшей степени чувствительным разумом. Вспомним, как
Токсаба прерывал мелодию, едва только в памяти всплывала злоба и
агрессия его второй жены Салимы. Значит, только когда человек свободен
от любых мотивов страха, зависти или печали, его разум является
ясным и спокойным. Только тогда можно видеть истину, видеть новое
постоянно, а не случайными урывками, жить творческой жизнью.
Айтан-сал был в полной мере свободен, и весь вид его говорил об
этом: «На голове у Айтан-сала высилась остроконечная шапка, на которой
были нашиты разноцветные пестрые лоскутки материи, кусочки серой
волчьей и белой заячьей шкуры. На шапке – пучок перьев филина. Слегка
поношенный черный бархатный камзол тоже необычного вида. Там и сям
к нему приляпаны разномастные заплаты – любых форм и оттенков –
даже полосатые и в крапинку. …Синие брюки, узкие-узкие в бедрах
и широченные внизу, расшитые орнаментом. …Осанка сала, манера сидеть
тоже странная. Он точно весь нахохлился; может быть, это делало
его не похожим на других?»
Тут мы не видим никакой социально организованной личности. Социальность
есть враг творчества. Творчество же есть функция сущности, а не
личности, последняя – лишь односторонняя ее социальная проекция;
только сущностно богатый человек, не идентифицирующий себя со своими
знаниями, не имитирующий существующие установки и методы познания,
может быть источником нового. Сущность проявляется на пути духа,
уважение к ней – духовный и телесный аскетизм: «Рассказывают, прежде
чем исполнять этот кюй, Алшагыр сутки не притрагивался к пище, готовился,
настраивался». Исламские суфии были уверены, что «допустивший тело
к еде, питью и сну цепляется за место своего рождения и не знает
лучшего, как этот мир»*.
*Там же, с. 28.
Только через свободу человек становится вестником бытия, условием
любого – художественного, философского, научного, житейского – открытия
мира. Теологи говорят, что «сохранение нашего мира – это акт вечного
творения; взаимоисключающие глаголы сохранять и творить – для Неба
синонимы»*.
*Х.Л. Борхес. Письмена Бога. М.,
1992, с. 88.
Итак, Токсаба, Айтан, Бекжан и Кызай, создавая музыку, тем самым
сохраняют ее. А для казаха музыка – это весь мир, ликующий и торжествующий,
смерть – это печаль и боль. Музыка Айтана создавала мир таким, каков
он был: «Мир кружился в смертоносном вихре, в жестоком бою схватились
тьма и свет, скрестились гром и молния. Но вдруг откуда-то возник
тоненький солнечный лучик, начала разгораться утренняя заря. Запели
жаворонки, выглянуло солнце. Все вокруг наполнилось радостью. Ликование!
Но что это? Неужели опять?.. Опять зачернела туча, гремит гром,
сверкает молния. Снова ночь и тьма. Сыбызгы печалится, грустит и,
наконец, смолкает». В этом – творение мира и его сохранение, потому
что мы уже знаем его, он нам уже открылся.
Следовательно, человек в акте творения сохраняет мир. А искусство
без вечности немыслимо. Стало быть, мир – это память человека о
вечности. Х. Борхес в книге «Письмена Бога» пишет, что «выпадение
памяти приводит к идиотизму. То же самое верно и для вселенной.
Без вечности – этого хрупкого, загадочного образа, исторгнутого
душой человека, – всемирная история, да и судьба каждого из нас,
– лишь попусту растраченное время, превращающее нас в суетный призрак»*.
Все герои М. Магауина помнят о судьбе, что дается человеку Свыше,
определяя его рождение, жизнь и смерть. Идея судьбы – это идея Бога.
Но казах всегда смиренно примет волю Божью: «как бы ни страдал,
Токсаба не клял жизнь и свою горькую судьбу тоже не клял», «надо
благодарно принимать все» и даже «воздавать благодарность судьбе».
* Там же.
Действительно, жизнь Токсабы оказалась тяжелой. Умерла любимая
Зауреш, осиротел и вырос в детском доме их сын Айдабол, счастья
со второй женой Токсаба не увидел. Мир рушился, понятия о чести,
достоинстве, добре были попраны в самой своей основе. Трус становился
вожаком, скупой – благодетелем (история Шокая)… Но кюйши принимал
все, не осуждая: «Бог всему судья». Токсаба заболел и прекрасно
понимал причину своей болезни: «Нет для музыканта тяжелее горя,
чем бесследное исчезновение его искусства». Кюйши поехал в город,
в столицу, чтобы там знающие люди записали его музыку и тем сохранили
ее для следующих поколений. Профессор Жолдыбаев, который занимался
музыкальным наследием казахов, оказался просто функционером, болтуном,
фальшивым и лицемерным, мало знающим и мало понимающим в сказочной
сокровищнице казахской музыки. Многое стерпел от него старик, лишь
бы записали его кюи, – а их было более трехсот, самых разных исполнителей
разных времен. Но когда Жолдыбаев стал учить его, как держать домбру,
этого стерпеть не мог: «Как ты смеешь поучать меня, когда до тебя
не доходит даже запах кюя!..» И Токсаба уехал. Часто думал, правильно
ли поступил? Но в противном случае он просто бы предал свое искусство.
Но силы и сама жизнь влились в старого музыканта, когда он заметил
редкий дар внука Нарика. И заторопился. Труд им предстоял огромный:
«Совершенство не является само собой. Надо быть терпеливым и целеустремленным.
Проявлять волю и упорство. И верить, верить – в призвание и успех».
У Бога Токсаба просил немного, пять лет, чтобы «передать Нарику
ключ». В трудах прошло семь лет.
Итак, М. Магауин воссоздает философию, присущую именно казахскому
народу: все проходит в этом мире, мир бренен, преходящ, человек
смертен, но только в борьбе за идеалы – творческие, этические –
обретает духовное бессмертие, оставляя на земле след – огромный
духовный багаж с традициями живыми, развивающимися, то, что является
по существу фундаментом жизни родовой: человек как биологический
вид может выжить только благодаря идее духовности.
М. Магауин четко определяет своего человека и свой мир: его герой
– это Казах, познающий мир (хотя бы его элементарные законы), мир,
в свою очередь, задан Свыше, понять его законы – значит понять Божественные,
основные категории философствования писателя – свобода, Дух. Таким
образом, человек по Магауину – сущностно богатый, его реальность
создается прежде всего родовыми признаками (обычаи и традиции),
категориями творчества и любви. Мир и человек пронизаны между собой
этическими связями. Ничего в этом мире изменить нельзя, измениться
может только сам человек, взглянув на мир новыми глазами, творчески
переосмыслив все существующие проблемы и конфликты. Важнейшим элементом
философской концепции мира и человека, представленной М. Магауиным,
является отношение к Богу. Мир и человек – во власти Бога, но человек
имеет право выбора – выбора духовного пути с этическими ориентирами.
Человек впадает в экзистенциальное отчаяние только тогда, когда
рвутся родовые связи, рушатся прежние национальные приоритеты и
ценности духа. Но человек – борец, поэтому он прорывается сквозь
отчаяние, утверждая мир – через акт творчества. Концепцию писателя
можно определить как антропоэкзистенциалистскую.
Таковы теоретические выводы данной статьи, в которой мы следовали
за академиком С. Кирабаевым, четко сформулировавшим задачи нашего
литературоведения: искать в произведении его “философское значение”.
|
